Урало-Сибирская научно-практическая конференция

К проблеме интерпретации ранних контактов Руси и  Урало-Сибирского региона в средневековых письменных  памятниках

М.А. Демин

Барнаульский государственный педагогический университет
656031, г. Барнаул, ул. Молодежная, 55;  
Е-mail: dean@bspu.secna.ru

По меткому замечанию А.В. Головнева, магия изначальности нередко превращает факт упоминания отдельных народов в реальный акт их явления. В истории урало-сибирской археологии и этнографии мы действительно иногда встречаемся с использованием данных средневековых текстов без учета их жанровых особенностей, господствовавших религиозно-мировоззренческих стереотипов и устоявшихся историографических традиций.

Обращаясь к известному эпизоду Лаврентьевской летописи о походе отрока Гюряты Роговича к югре и самояди следует учитывать, что ряд фрагментов этого рассказа могут иметь не этнографическое, а литературное происхождение. Прежде всего это отождествление отдаленных неизвестных народов с «нечистыми» людьми, изолированными от всего человечества высокими горами. Этот сюжет, восходящий к библейскому тексту о Гоге и Магоге, уже в ранних толкованиях Апокалипсиса Андрея Кесарийского связывался с «полунощными», отдаленными» языческими народами, которых лишь «божественная десница удерживает … от овладения вселенной». Отметим, что впоследствии эта тема получит воплощение в коранических персонажах Йаджуджи и Маджуджи, которых Зу-л-Карнайн (Александр Македонский) с помощью Аллаха оградил от людей высокой стеной, залив щели расплавленным железом. 

Сюжет о преграде (стене, великих горах), разделяющей правоверный и языческий миры, прочно утвердился и в мусульманской, и в христианской литературе. Так, в «Казанской истории» (середина 60-х годов XVI в.) упоминаются «сыроядцы», заключенные А. Македонским за «великия горы». Отголоски этой темы прослеживаются в Сибирских летописях XVII в. и даже в картографических материалах С.У. Ремезова. В связи с этим, обычное отождествление высоких гор летописного рассказа 1096 г. с Северным Уралом, хотя и вполне правомерно, но все же носит гипотетический характер.

Летописная трактовка югры («людье есть языкъ немъ») как следствие контактов древнерусской дружины с иноязычным населением так же представляется не совсем однозначной. Во-первых, явное противоречие заложено в самом эпизоде о походе новгородцев в Югру, поскольку весь рассказ о загадочном северном населении передан посланцем Гюряты Роговича как раз со слов «немой» югры. Во-вторых, в средневековых литературных памятниках обычным было представление о том, что отдаленные малоизвестные народы не владеют членораздельной речью (Исидор Севильский: «иные … лишены дара речи», «Александрия»: «лаяли как псы», Плано Карпини: «два слова говорили они на человеческий лад, а при третьем лаяли», «О человецех незнаемых…»: «а немы, не говорят» и пр.).

Наконец, зафиксированный в «Повести временных лет» товарообмен с заюгорским населением трудно безоговорочно считать передачей этнографических реалий. В литературе обычно указывается, что речь здесь идет о торговом обмене между новгородцами и жителями Северного Урала или Зауралья, предлагавшими, с одной стороны – железные ножи и секиры, а с другой – пушнину. Между тем, согласно источнику, «железо» продавала все та же «немая» югра, а расшифровку «скоры» как мехового товара («соболи, куницы, белки») содержит не Лаврентьевская, а другие летописи. Кроме того, процедура «немого торга» описана еще в арабо-персидских географических трактатах (в связи с контактами с йурой или юрой) и со временем могла превратиться в красочный литературный трафарет.   

Впоследствии урало-сибирские сюжеты периодически попадают на страницы новгородских, московских, вологодско-пермских и устюжских летописных сводов, представлены в «Сказании о человецех незнаемых» и Югорском дорожнике, и свидетельствуют не только о расширении этногеографического кругозора русских людей, но и отражают сложный процесс формирования картины мира человека средневековой Руси, и несут отпечаток жанровых и лексических особенностей письменных памятников.