Академик И.С.Грамберг:
"Мы работаем не за награды"

- …Игорь Сергеевич, известно, что вы активно, на государственном уровне, хлопочете об освоении открытых вами месторождений. Провокационный вопрос: не потому ли, что геологи имеют процент с их разработки?

- Насколько мне известно, никто из наших геологов ничего не получал, кроме скромных премий и значков первооткрывателя. В лучшем случае, орден. К большим деньгам и почестям не приучены.

- И законодательно ваш процент не закреплен?

- Нет, конечно.

- Ну а значки первооткрывателя у вас, по крайней мере, есть?

- Увы, ни одного.

- Как же вам удалось избежать заслуженной награды, хотя бы за знаменитые Штокмановское и Приразломное месторождения?

- Видите ли, значки дают за конкретные объекты: месторождения золота, серебра, других металлов. В нефтяной геологии другая специфика. У нас, если повезет, открывается большой добычной район или целая провинция, и в этом участвует множество людей.  Не могу сказать, что я обижен, поскольку Государственную премию получил как раз за открытие  Западно-Арктической шельфовой провинции, в которую входят названные вами месторождения, ставшие своеобразным «продолжением» во многом исчерпавших себя западносибирских. 

- …Когда вы были в Баренцевом море последний раз?

- Наверное, лет 10 назад. Судьба Западно-Арктического шельфа решается не там, а в московских кабинетах. Может быть, с приходом нового руководства «Газпрома» что-то изменится. Но главное, государству пора определиться по этому вопросу.

- А есть еще места, связанные с вашей профессиональной деятельностью, куда вам хотелось бы вернуться?

- Прежде всего, Урал, куда я попал с фронта, после второго ранения, в 42-м году. Первый раз я был ранен под Старой Руссой, поправившись (в 19 лет раны заживают быстро), оказался под Ленинградом, где был снова ранен, уже более тяжело. После госпиталя в Молотове (как тогда называлась Пермь) работал  инструктором райкома комсомола, затем перебрался в  Свердловскую область, к родственникам. Мама и сестра, эвакуированные из блокадного Ленинграда, жили в поселке Нейво-Шайтанка. Мамин брат был аспирантом Горного института, его жена, тоже геолог, работала на Урале: первые навыки этой профессии я получил от них. В течение года-полутора был коллектором в геологической партии, и хотя передвигался не без труда, но зато  в каких местах: Алабашка и Мурзинка, знаменитые заповедники, в которых когда-то уральские рудознатцы  добывали полудрагоценные камни.  С тех пор навсегда полюбил Урал, его природу. Если Ленинград считается научным центром и геологическим штабом,  то школа практической геологии всегда была на Урале.

Я счастлив, что приобщился к этой школе, поступив в Свердловский горный институт в 1943 году, прекрасно помню всех своих учителей, которые делили с нами тяготы военной поры. Свердловск, этот крупнейший промышленный центр, был на голодном пайке. Чем мы питались: 600 граммов хлеба и суп из верхних листьев капусты. Студенты вынуждены были подрабатывать, каждый изощрялся как мог. Милиция относилась к нам лояльно: иначе не выжили бы.       

- Тогда еще не было признаков, что вы займетесь морской геологией?          

- Никаких. Начиная с третьего курса, я учился в Ленинградском Горном институте и работал в другой минералогической кладовой – в Карелии, а на преддипломной практике - в Забайкалье, где изучал изверженные породы, пегматиты. Был начальником отряда, геологом партии.  И со свойственным молодости оптимизмом считал себя специалистом в этой области.       

Между тем в 1948 году было решено создать Институт геологии Арктики. Тогда практически всем в Арктике заведовало Главное управление Севморпути. Это было своеобразное министерство, со своим Арктическим научно-исследовательским институтом,  предприятиями, которые занимались разведкой полезных ископаемых, доставкой горючего и продовольствия, заготовкой пушнины. Каждый, кто отправлялся на работу  в Заполярье, попадал в коммунизм, поскольку деньги для него теряли смысл. Разведки не прекращались и в войну. Завоз туда был основательный. Оборудование поступало из США,  запасы муки были огромнейшие. В 1949 году я впервые увидел эти склады: мука покрыта корочкой и дальше не портится. И наших проблем с голодом геологи не знали – олени там осенью ходят, как Мамаево войско, по 2-3 тысячи голов, реки рыбные. Экспедиции вели поисковые работы на нефть в трех районах – в устье Енисея, на восточном побережье Таймыра при впадении реки Хатанги в море Лаптевых, в низовьях реки Оленек между Леной и Анабаром.  И нужен был геологический институт, способный им помочь.

К 1948 году наша армия геологов изрядно поредела, молодые специалисты были нарасхват. Когда мне предложили распределиться  в этот институт, я сидел дома с гриппом, и наш профессор Михаил Михайлович Тетяев спросил мою жену (мы учились в одной группе): «Зина,  что скажет Игорь? У него же другое на уме: рудные месторождения,  уран, ториевые минералы». Надо сказать, что мои молодые годы пришлись на период, когда вся страна жила Арктикой. Знаменитые экспедиции, первые «СП» – имена героических полярников, летчиков у всех были на слуху.  Если  добавить, что моим любимым писателем был Джек Лондон, будет понятен фон событий. Жена, зная мою любовь к Арктике, сказала, что я соглашусь изменить курс. И не ошиблась.         

- Вы работали в комиссии ООН по железо-марганцевым конкрециям. Насколько продвинулось человечество в освоении  этих подводных руд и не окажется ли Россия в аутсайдерах?

- Мне довелось взглянуть на эту проблему и с научных, и с практических позиций. В первые послевоенные годы считалось, что океаническое дно – продолжение суши, только под водой.  Те же горы, тот же состав земной коры, те же полезные ископаемые. Но когда в 1960-е годы развернулось активное изучение океана, стало ясно, что мы имеем дело с иной, не похожей на сушу областью. Кора там однообразнее по составу и тоньше, она значительно ближе к глубинам недр, к мантии, чем кора континентов. Встал вопрос о создании концепции, которая помогла бы объяснить закономерности распределения этих полезных ископаемых, понять, отличаются ли океаны между собой и чем именно. Нам в отраслевом институте, положено было действовать с практическим прицелом. Итоговую работу на этот счет я опубликовал совсем недавно, в последнем номере журнала «Геотектоника» и, кажется, сумел от общих закономерностей перейти к прогнозным оценкам. 

А прикладные задачи обострились в связи с тем, что мировое сообщество осознало:  в океане имеются некие железо-марганцевые конкреции. Они содержат такие ценные элементы, как медь, никель и кобальт, занимают огромные площади и в принципе доступны, поскольку лежат на поверхности. Значит, их можно забрать, и это ценное сырье - общее достояние, поскольку находится за пределами юрисдикции отдельных государств. Не знаю, было ли это заметно для широких масс, но началась такая же «золотая лихорадка», как в свое время на Аляске. Никто не раскрывал своих методик, не публиковал результатов поиска. Но страны, в отличие от героев Джека Лондона, вели себя цивилизованно. В 1994 году была принята Конвенция по морскому праву. Ее 76-я статья  как раз посвящена проблемам освоения минеральных ресурсов океанического дна. Объявили, что каждая страна имеет право на участок дна (первоначально - 300 тысяч кв. километров, потом, в процессе разработки, он планомерно уменьшается), организовали экспертную группу в рамках комиссии ООН, которая рассматривала  заявки, определяла их обоснованность, давала рекомендации по уточнению границ.

Нам с коллегами из «Южморгео» пришлось изрядно потрудиться, чтобы не отстать в этой гонке.  Мы пришли к выводу, что самым перспективным является поле Кларион-Клиппертон в северной приэкваториальной части Тихого океана. (Кларион и Клиппертон - два разлома, ограничивающие его с севера и с юга). И там получили участки большинство стран-претендентов, включая Россию.

Очень важно, что мы все сделали вовремя: исследования провели и  заявку перед международным органом обосновали. Тогда у нас  тоже поговаривали: а зачем спешить в Мировой океан, что нам – своей суши мало? Сегодня ясно, что, прислушайся мы к тем голосам – сегодня кусали бы локти, таких хороших участков, как получили Россия, Франция, Япония и другие «первопроходцы», уже не осталось. Иногда от оппонентов слышу: нам эти конкреции вообще не понадобится. Я отвечаю: возможно, - а разве нельзя их продать?!  Обязательно найдутся страны, которые – как только добывать конкреции станет коммерчески выгодно, - предложат вполне реальную цену.  А пока мы, в строгом соответствии с Конвенцией, готовим материалы по участкам дна с кобальтовыми корками.

- Игорь Сергеевич, а нет у вас желания погрузиться на дно в глубоководном аппарате и увидеть конкреции «живьем»?

   - В моем возрасте надо уже соразмерять желания с возможностями.

   - Вам в этом году исполняется 80 лет, но выглядите вы по-спортивному: стройный, подтянутый. Раскроете  секрет поддержания хорошей формы?

   - Секрет в том, что я человек своего поколения. Во времена моей молодости бедность не считалась пороком. Напротив, ребята из семей побогаче даже стеснялись достатка родителей. До 19 лет у меня не было костюма – вельветовая курточка, обычные брючки, парусиновые туфли. Но я не отказывал себе в удовольствии ходить на танцы, и комплексов не испытывал.

   Вторая особенность – участие в общественной жизни. Правильно нас воспитывала советская власть или нет, но, как поется в известной песне о Ленинграде: «Здесь проходила, друзья, юность комсомольская моя. За родимый край, с песней огневой шли ровесники рядом со мной». Так и было! В наш добровольческий батальон записались комсомольцы из вузов Фрунзенского района и несколько членов партии, которые на фронте стали политруками. На Урале я был секретарем факультетской комсомольской организации.

   Наконец, после войны, как и все мои сверстники, активно занимался физкультурой.   Несмотря на последствия ранений, выступал за волейбольную команду Горного института, которая была одной из лучших среди вузов города. И, наверное, лет до 40 играл за наш НИИ геологии Арктики. В 50 лет, когда  стал генеральным директором объединения, пришлось пожертвовать бассейном – а жаль: плавать люблю и плавал в свое время неплохо. В последние годы целиком переключился на зарядку: каждое утро упражняюсь в течение 30-40 минут. Не ради долголетия, а для того чтобы быть в тонусе.

   Честно сказать, никогда себя не берег, стерильного образа жизни не вел – случалось, выпивал со всеми, курил, пока врачи не запретили, ну а в экспедициях было не до диеты. И, признаться, не верил, что доживу до 80 – для меня это полная неожиданность.  Но военные годы выработали благодарное отношение к жизни: не огорчаюсь, что старею, напротив, каждый прожитый год воспринимаю как подарок судьбы.

Беседу вел Аркадий СОСНОВ, Санкт-Петербург.     

HOME